В голове вылазят из уже позабытых пещер воспоминания и образы.
Никогда серьезно у меня не складывалось с кем-то, потому что я хотела кое-чего определенного. То, что один раз испытала и больше ни с кем это не повторялось.
Как и все в моей жизни, история слишком нелепая, чтобы я кому-то объясняла, как так получилось. Маринке один раз рассказала, она с меня не смеялась, но добродушно похихикала.
Дело в том, что лет восемь тому назад меня поцеловал Дед Мороз. На утреннике в детском доме, что в Миронской области расположен. Это был мой первый визит в такое место, и после уже понеслась моя жизнь волонтера.
Я изображала Снегурочку, ерунду всякую играла стишками. Потом пряники раздавала. Дед Мороз явился поздно, потому что его кем-то заменили.
И в конце вечера, в темном коридоре возле раздевалки, он резко стянул свою накладную, мятую бороду и поцеловал меня неистово и настойчиво.
И волшебство у меня в крови навсегда осталось. Нет, наверное, если и всю кровь выпустить, оно все равно там таится будет. Внутри меня.
Естественно, больше я Деда Мороза не видела. Не знала, кто это был и никогда уже не узнаю.
И с кем бы я не целовалась после, это — все не то… Нормально и, может, хорошо, но не то ведь.
Только черт Кулаков перекрыл реакцию. Какая-то злая ирония. Он накачал волшебство в моей крови удвоенной магией.
Разгоняю размышления чуть ли не руками. Решительно перебарываю чувство стыда — в конце концов, я взрослая женщина и у себя в номере — и ищу свой маленький вибратор. Единственная секс-игрушка моя.
На самом деле, после механической разрядки головную боль как рукой снимает.
Ага.
Что-то не клеится у меня с удовольствием, во всяком случае, мысленно. Но тело знает свое дело и все-таки добираюсь до учащенного дыхания и момента, когда пик совсем близко.
В дверь кто-то стучит. Я от испуга, скорее, прекращаю. Чем от того, что надо идти открывать.
Выровняв обмен вдохов-выдохов, топаю до входа. Догадываюсь, кто это может быть. Приказываю себе быть максимально строгой и собранной.
Это и впрямь Кулаков. В голове все мысли полыхают, будто жадные языки пламени доползли до бензина во время пожара.
Цепляюсь за надежду, что по моему виду ничего не понятно. Только волосы, наверно, расстрепанные.
Он начинает что-то говорить, но останавливается, рассматривая меня. О Господи.
Его взгляд будто ищет, что не так. Моя атласная сорочка короткая и тонкая, но сейчас в таких платьях и на улице ходят.
— У тебя есть еще копия дока, я забыл свою там?
— Да, сейчас, подожди.
Оставляю его стоять на пороге, с открытой дверью, а сама забегаю в ванную, чтобы руки помыть. До смешного по-идиотски все.
Потом несусь в комнату, пытаясь вспомнить, куда я засунула дополнительную распечатку.
По-моему, в чемодан. Взваливаю его на стул у изножья кровати.
В большом отсеке нет, а прощупывается пачка бумаге в боковом кармане.
Змейка застряла, и в какие только стороны я ее не тяну, чтобы открыть… Дергаю и дергаю замок, и даже поворачиваю чемодан: может, ткань здесь разорвать? Змейка капитально увязла, теперь не двигается вообще.
А он там стоит, ждет.
Издаю звук негодования, стараясь нахрен змейку с тканью вырвать.
Я вся взмокла пуще прежнего.
— Что там такое?
Кулаков забирает у меня чемодан из рук, и даже аккуратно металл прощупывает. Ничего себе. Видимо, когда концентрируется, может быть спокойным.
— Ломай ее, вообще, потому что все уже.
Он упрямничает, и я ногой дергаю. Наклоняюсь посмотреть, что Кулак там сумел продвинуть, но вовремя останавливаюсь. Под сорочкой у меня ничего нет, а вырез очень свободный.
И ткань такая… В общем, если я нагнусь, все тело будет видно.
Даже отхожу от него немного подальше.
Кулак доламывает механизм и вынимает пачку документов. Я молча поправляю чемодан, и из-за этого подушка с кровати падает. Смотрю туда…
… а там, в открытую, на белой простыне, лежит мой сиреневый вибратор и мои кружевные трусы, что стянула прямо перед началом.
Возле второй подушки у изголовья кровати все это богатство одиночества лежит.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я застываю, и Кулак следует за моим взглядом.
Туда. На кровать. На которой все это не заметить невозможно.
Потому что кроме подушки и сбитой в комок простыни там больше ничего нет.
— Подходит копия? — спрашиваю хриплым голосом.
Сквозь землю готова провалиться. Выметайся уже.
Он смотрит и смотрит туда, тоже застыв.
Я реально готова силой его вытолкнуть из комнаты. Не получится, но я готова.
— Да. Спасибо, — гортанно отвечает, но с места не сдвигается.
Ничего себе, какие слова знает. Еще ни разу от него не слышала.
Плохо сгибающимися ногами передвигаюсь к выходу, чтобы продемонстрировать — ему пора уходить.
Держусь за край все еще открытой двери.
Кулаков следует за мной через некоторое время и выходит из номера.
Не смотреть, не смотреть, не смотреть.
Захлопывая створку, выдыхаю и заорать готова. Не стоило открывать дверь. Я сама виновата, ведь чувствовала, что это он будет.
Есть ли предел этому унижению?
Нет, видимо, предела нет.
Вздрагиваю от стука, так как стою еще у двери.
Не открывать, не открывать, не открывать.
И как это будет выглядеть, если проигнорирую?
Стук дробится, и теперь Василий на дверь кулак обрушивает.
У меня между ног все еще жарко и мокро. Все это ужасно. Атласные волны сорочки такие назойливые, что лучше всего одежду скинуть и вообще голой остаться.
Как во сне, открываю дверь.
Стоит там и волком на меня смотрит. Нелюдимым и болезненным взглядом. Я нервно провожу ладонью по бедру, обтянутым шелковистой тканью.
— Что такое? — еле слышно произношу, сама себя почти не различаю.
— Впусти меня. — Он обрывками говорит. — Впусти.
Я не успеваю ответить. Или решить: впускать или нет. Или просто пойти утопиться уже в пруду или в колодец сброситься.
Он сам себя в номер приглашает, вынуждая меня отодвинуться.
И закрывает дверь за собой на замок.
Глава 17 АЛИСА
Бумаги он на пол попросту бросает, прямо у двери.
Я прилагаю все усилия, чтобы не пятиться...
… но так как развернуться и пройти обратно в комнату не могу….
… поэтому, да, я загнанно продвигаюсь по коридору спиной вперед, а Кулак на меня прет.
Он совсем потерянный в своей разозленности. Идет неровно. Хотя всегда очень четко и прямо передвигается, так как вообще плавности лишен.
Во всем.
Касаюсь плечом уже стены в комнате, и все-таки разворачиваюсь, чтобы к кровати отойти. Спасительными шагами.
Замираю там, и слабо обнимаю себя, прикрываясь руками.
— Что-то с распечаткой не так?
Черт побери, двадцать лет в родительском доме, где тебя и за вещь не считают, не прошли даром. Я звучу абсолютно нормально. Взволнованно, конечно.
Но это ничто по сравнению с испепеляющим хаосом и сенсорной смутой, что изнутри мой мир уничтожает.
Потому что он заговаривает. Сжимает исщерпленные венами руки в кулаки. Пружинисто на месте застывая, будто сейчас из тела собственного выпрыгнет.
— Я обслужу тебя. — Голос такой низкий, что меня потряхивать начинает. — Как скажешь. По полной.
Что это… что это он говорит. Я дергаю край сорочки, и его взбудораженный взгляд туда прямо долбится.
— Что ты имеешь… О чем ты говоришь?
— Я обслужу тебя. — Выговаривает он каждое слово необычайно четко. — Не надо этого. Штуки той. Я все сделаю. Как скажешь.
— Прекрати, — мягко говорю, и это похоже на шепот. — Ты не знаешь, что ты говоришь.
Он делает шаг вперед, а я упираюсь ногами в перекладину кровати. Кулак останавливается, и проводит рукой по рту, оттирая будто с губ что-то.
— Я все знаю. Ты только посмотри на себя. Ты… Харе всего этого. Я не понимаю, что ты хочешь. Но если… если тебе это надо, как той штукой, то я тебе все сделаю. Вообще все, что скажешь.
